Владимир Эйхман Татьянин день

высыпал посмотреть на редкий случай, но «лох» уже уходил сквозь аэродромный гул, и даже по спине было видно, что вполне доволен судьбой.      Гвоздики из Москвы. В хрустящем целлофане. Пахучие. Свежие. Нежные. Эх, довезти бы!..      У себя, в рабочем общежитии, Саша прошел в чулан и, выбрав среди хлама старый поломанный стул, доломал его совсем. Вахтерша, тетя Даша, с тревогой наблюдала как житель восьмой комнаты, в общем то славный молодой мужчина, оторвал от старого стула полукруглую дужку и запихнул ее себе под парку, так что грудь оттопырилась, как у ядреной бабы.      — Вот! Напьются с утра и творят незнамо что! Ты что делашь-то, охальник? Ты что стул-то ломашь? Ментовка, гля, рядом. А ну — брякну щас?      Саша, смеясь, чмокнул тетю Дашу в вялую щеку и выскочил во двор. Зарокотал снегоход «Буран».      На дворе темно, на душе светло, на спидометре — сорок. Давит ветер в лобовое стекло. Брызжет по следу снежная пыль. Ложатся под лыжу верста за верстой. Вот уже позади «Страна Маленьких Палок», — полоса редколесья лесотундры, последние малорослые деревца сибирской тайги, и снегоход выбегает в Великую Белую Пустыню. Дальше, до самого Полюса, лишь снег и ветер. Если держать примерно на три локтя налево от Полярной звезды, то через триста км попадешь на речку Ханка-Тарида. Там, на крутой излучине, небольшое зимовье. Там, на пороге избы, стоит Таня и смотрит на юг. И все мысли и чувства — там...      Дужка от стула выгнула парку на груди. В тепле и уюте, не придавленный, не помятый едет букет из Москвы. Четыре красные и три белые гвоздики. «...Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей!»

Татьянин День, а также Танин день рождения.      Поженились двадцать четвертого сентября. Это раз, два, три — четыре месяца!      Кто сказал, что медовый месяц только один, того остается только пожалеть!      До озера Туканча сто двадцать километров. Это четыре, ну, пусть, пять часов... Там, в балке у Коли Нечипоренко, отдохнуть и чайку... Заправиться — и дальше. До белой горы Буджелун девяносто километров. Еще часа четыре... долить бак... От горы через реку Большая Балахня до залива Байкура-Неру около семидесяти. В зимовье старика Прокопия переночевать. Взять у него канистру бензина. (И своего, впрочем, должно хватить.) А уж от избушки Прокопия каких-нибудь шесть-семь часов — и дома! За день до Татьянина Дня. А в Татьянин День — Татьянин день! «Еду, еду, еду к ней...»      — Никуда ты не поедешь. Спи, давай. Куда в ночь-то лезть? Я и то блукаю без луны, она аж под утро, а ты, помнится, всего разок и проехал здесь в прошлом году.      — Так ведь светлого времени всего четыре часа!      — Вставай к луне — еще три! Как раз до деда и доберешься. — Хохол Нечипоренко, сорокалетний седеющий мужчина, был серьезен как никогда. — Жену давно оставил?      — С неделю. На вертаке вылетел. Продукты, «Буран» новый перегнать, да вот... Саша кивнул на стол, где в стеклянной банке стояли цветы.      — Ну-ну. В полярную ночь за триста километров цветы везти... В такую дорогу, самое малое, вдвоем надо. Если вдруг что, как я твоей молодухе в глаза смотреть буду? — Нечипоренко прикурил от Сашиной зажигалки, красивой сувенирной вещицы, покрутил ее в руках, положил на стол и выдохнул дым, — отпустил, скажет, одного...      — А зачем он, второй-то? Назад те же триста. Или прикажете в одной комнатушке втроем жить? А все «если» собирать, так и жить не стоит... о плохом думать да бояться — точняк не доедешь...      

печурки, вспоминая свои молодые годы. Это сейчас, вроде все улеглось-укаталось. А в двадцать пять разве мало глупостей сделал ради своей Гали? Глаза его снова вернулись к столу, где зимой, в полярную ночь, стоял букет свежих цветов. Чудо да и только!      Гвоздички, казалось, согласно кивали махровыми головками.      «Часто, ох, часто, поступает мужчина безрассудно из-за женщины. И раньше так было... И впредь будет... А иначе о чем и вспомнить потом, когда кровь остынет, о чем?.. — Нечипоренко подбросил полено в огонь. — Что ж… Помоги Ты, Господи, парню этому в пути. Убери ветер, отодвинь пургу, дай Ты ему живым и здоровым добраться до цели».
     До белой горы Буджелун Саша доехал без приключений, но дальше пошел обширный участок с поперечным передувом. Каждый тундровик знает, как тяжело ехать поперек застругов. От бесконечных прыжков и тряски устаешь так, что потом рук не поднять. К тому же долина Большой Балахни сильно изрезана мелкими речками, речушками, оврагами. Полузасыпанные снегом, они таят в себе «волчьи ямы» — снежные ловушки. Угодишь в такую, ногу ли сломать, шею ли — раз плюнуть. Азбука эта известна каждому охотнику, так что спешку пришлось оставить. Несколько раз Саша все же зарывался, но потом поумнел и в подозрительных местах стал сходить с «коня» чтобы осмотреть дорогу впереди.      Через сутки, на рассвете, подъехал к избе старика Прокопия. Никого!.. Ни даже следа собачьего!.. Постоял Саша у покинутого зимовья, постучал ногой о пустые бочки из-под бензина — мда-а...      Топить сейчас выстывший балок, идти на озеро колоть лед, греть воду, готовить ужин, а утром разогревать остывший «Буран»? На таком морозе не заведешь, пока не прогреешь паяльной лампой стартер и цилиндры, — это ж сколько времени? Это ж почти сутки и уйдет...      Нет! Вон облачность натекает, как бы не пурга, звезд не видно. А главное — милое лицо молодой жены вдруг ясно выступило из темного неба, и зеленый дым сияния дугой лег на рыжие волосы. А! Поеду!

места, где впадают в «море» две безымянные речушки, образующие общее устье. Дальше надо свернуть на левое русло. Когда начнет светать, рассвет будет сзади. Подняться до водораздела, а там, вдоль речки Ханка-Тариды, уже стоят его капканы, считай, дома!
     Свернув в тундру, Саша проехал по замерзшему руслу речушки до самого озера, из которого она вытекает. И только по начавшему светлеть горизонту понял, что едет прямо на рассвет, вместо северо-востока едет на юг…      Бензина хватило вернуться назад и даже подняться до водораздела. В свете угасающего рассвета далеко видно изгиб речки Ханка-Тариды и дальше, до горизонта, бесконечные плоские холмы. Примерно через тридцать километров начинается его охотничий путик. Еще через тридцать стоит промежуточный балок-промысловка, просто палатка из старого брезента и в ней все необходимое, чтобы отдохнуть и обогреться. Еще двадцать — и, в устье Тариды, зимовье. Там, на пороге, стоит Таня и смотрит на юг...      Оставив на водоразделе у большого валуна верный остывающий «Буран», Саша шагнул в ночь.      Прямо в лицо дует ровный, плотный хиус. Борода и усы, шарф на груди и опушка матерчатого капюшона смерзлись в ледяную корку и стали одним целым. Но на ходу, даже в сильный мороз, не холодно хорошо и правильно одетому человеку. Только вот руки в меховых «магазинных» рукавицах стали заметно остывать. Особенно правая. С этого боку сильнее наваливается ветер. Отрезав кусок шарфа, Саша обмотал им руки, втиснул эти култышки в рукавицы, а затем еще и в карманы парки. Так-то лучше!      Эти шестьдесят километров Саша шел двадцать часов. К заледенелой палатке из старого брезента подошел в самый разгар полярного рассвета, когда, кажется, солнце вот-вот появится из-за холмов.      Уф-ф! Наконец можно прислониться к упругой стенке, расправить плечи и снять надоевшую, вросшую в спину двустволку.

раз, уйдя от беды, но вместо этого продолжал устало смотреть, как синий поземок вылизывает бока сугробов, как на глазах, вытягиваясь на юго-запад, растут твердые пальцы застругов.      Тундра, казалось, дышала и двигалась вся в синем снежном дыму. Сто раз виденная и всегда колдовская картина.      Так! Обогреться и спать! Оставшиеся двадцать километров — пустяк. Как раз успеет. Дужка от стула все так же топорщит грудь, и цветы — непомятые, живы. «Еду, еду, еду к ней!»      В палатке полно снегу... Одна стенка разорвана... Волк что ли? Но в печке порядок. Дровишки уложены и под дровами смоченная солярой, чтобы тундровая сырость не уела, бумажка подоткнута. Только поднести спичку.      Так! Где зажигалка? Карман пустой. И в другом нету… Да, парень, зажигалку ты оставил в балке у Николая...      Ладно. На припечке, в полиэтиленовом мешочке, придавленный камешком коробок спичек.      Всего несколько минут, как снял рукавицы, а руки и в прежние годы уже не раз прихваченные морозом, отказываются шевелить пальцами. Кулечек разорвал зубами. Но пальцы...      Напрасно дул Саша на пальцы, одну за другой роняя спички в снег, напрасно пытался отогреть, запихивая в ледяную щель рта и даже прикусывая зубами. Для застывших, потерявших чувствительность пальцев — спичка слишком мелкий предмет... «Эх, Таня, твои бы сюда рученьки, твои бы пальчики, твое бы дыхание...»      Поняв, что разжечь огонь не удастся, Саша опустился на оленьи шкуры у стены и мгновенно заснул. Минуту или час продолжалось это забытье, но проснулся Саша от ясного сознания, что замерзает.      Об угол печки разорвал парку на груди, так, что вылетела дужка, и брызнули пуговицы. Сунул руки подмышки. Сквозь лихорадочный озноб, сотрясавший все тело, радостно почувствовал покалывание в кончиках пальцев...

Сначала он отдыхает у каждого третьего капкана, затем просто ложится на снег и смотрит в стылое небо. Хорошо, что облачно, не так холодно...      Так же дует в лицо безжалостный хиус, так же дымится поземок, и так же сквозь тонкую облачность льется сияние. Но дужка от стула уже не топорщит парку на груди, дуло ружья не торчит над ухом, и целлофан букета давно рассыпался в прах. Но каждый раз он поднимается и проходит еще немножко. И, если споткнется о заструг и упадет, то, так и быть, отдыхает, а если нет, — идет до капкана.
     …В тысячный, наверное, раз за эту неделю выходила Таня на порог слушать тишину. Двадцать пятого поутру, когда рассвет достиг апогея и отделил небо от холмов, предчувствие беды стало невыносимым.      Все шесть собак лежали в пристройке, уткнув носы в лохматые животы. Мороз. Мельком глянула Таня на термометр: сорок два. Ладно, сорок два — не пятьдесят.      Неохотно встали псы в алыки, но потом разогрелись, ходко пошли знакомым путем вдоль капканов. Часа через два вожак круто развернул упряжку, так, что Таня чуть не выпала из саней, и завыл, вскинув голову к размытой облаками луне.      На склоне сугроба на коленях стоял человек и неловкими слепыми движениями старался поднять упавшую с головы шапку.      «Пьяный, что ли?.. Господи, да это же...»      — Саша?      Медленно поднял он голову. Толчком вылетел пар и белой пылью рассыпался в воздухе.      — Саша!!!      В ответ полувздох-полустон. На лице ледяная маска. Таня уже рядом. Руки! Что с руками у него? Где рукавицы? Шарфом замотал... И что это? Свитер, что ли, разрезал?.. Ни «Бурана», ни ружья, и пустая ножна на поясе...

их сюда, сейчас отогреем под моей паркой!..      Долго ждут собаки прильнувших друг к другу посередь тундры мужчину и женщину. Наконец, она усаживает его в сани, сама становится на копылья.      — Домой! — любимая команда. Домчали за час.
     Какая благодать, зайти с мороза и ветра в жилую избу! Как хорошо вдохнуть запах свежеиспеченного хлеба и увидеть красные угли сквозь щели печной заслонки!      Первым делом — руки мужа в холодную воду. Ведерко угля — в печку, чайник — на огонь.      — Ах, Саша, Саша... — медленно разламывает она ледяную корку на его лице, освобождая бороду от вмерзшего в нее воротника свитера, от которого, похоже, один лишь воротник и остался...      Сняла с него парку — и на пол выпали гвоздики. Мятые, ломкие, черные...      — Спасибо, милый!..      Помаленьку начинает она плакать. Лицо мужа до неузнаваемости распухло. Вместо глаз — щелки, на шее толстые красные полосы и такие же красные вывернутые губы.      — И какой же ты стал страшненький, губошлепистый... Прям великий вождь Чака Зулу... Устроил праздничек, змей шершавый!      Вождь зулусов Шершавый Змей, он же Лапушка, Касатик и Чучундра моя ненаглядная, что-то бубнит и качает головой, но чай пьет сам, неуверенно держа чашку сардельками пальцев цвета перезревшей малины.      — Будем жить, Саша!      Опять видит она его стоящим на коленях в сугробе. Все ловит и ловит упавшую с головы шапку... И слезы опять капают в чашку с чаем и она садится рядом и прижимается к его красной обмороженной щеке своей, красной от печного жара.      Чашка выскальзывает у него из рук и падает на пол…