Евтушенко Евгений Александрович

и о падении Вавилона, и об испанской инквизиции, и о войне Алой и Белой роз, и о Вильгельме Оранском... Благодаря отцу я уже в 6 лет научился читать и писать, залпом читал без разбора Дюма, Флобера, Боккаччо, Сервантеса и Уэллса. В моей голове был невообразимый винегрет. Я жил в иллюзорном мире, не замечал никого и ничего вокруг...».

молча здесь кричит, и, шапку сняв,
я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я — каждый здесь расстрелянный старик.
Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!

ять!
Был священник, по-ихнему «падре»
(так что бога я стал уважать).
Мы делили затяжки и пули,
и любой сокровенный секрет,
и порою, ей-богу, я путал,
кто был русский в отряде, кто нет.

Гладиолусами не встречали,
а встречали, браток, при штыках.
По-немецки овчарки рычали
на отечественных поводках

И куда ты негаданно делась
в нашей собственной кровной стране
партизанская прежняя смелость?
Или, может, приснилась во сне?

этой стены караул,
чтоб Сталин не встали со Сталиным — прошлое.

«ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?»

Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
На землю грустную свою.

поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.

надо обняться,
чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться
— сорваться вдвоём.

Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далёкий, как в другой стране,
— на длинной и прохладной простыне покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.

«Любимая, спи!»

«Заклинание»

весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой и добрый.

***
Я жаден до людей,
и жаден все лютей.
Я жаден до портных,
министров и уборщиц,
до слез и смеха их,
величий и убожеств!
Как молодой судья,
спой приговор тая,
подслушиваю я,
подсматриваю я.
Мне жаль, что, как на грех,
никак нельзя успеть
подслушать сразу всех,
всех сразу подсмотреть.

первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.

Страшно, если слушать не желают.
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
вдруг в ней всё ничтожно будет, кроме
этого мучительного с кровью:
«Граждане, послушайте меня...»?!

«Граждане, послушайте меня…»

разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.

Быть бессмертным не в силе, но надежда моя: если будет Россия, значит, буду и я.